Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 22 мая 2014
00:04
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 20 мая 2014
Somebody mixed my medecine!..
-Что бы ты делала, если бы не научилась магии?
-Не знаю, - она бросает камешек в воду и хмурится. - Что-нибудь другое. Что угодно. Ты так говоришь, будто бы я без магии не существую. Но я существую. Я самоценна. Это далось мне в таких боях, что теперь я это не отдам. Не важно, как ты выглядишь и что ты умеешь. Важно, что ты есть. Не смотря ни на что, все еще - здесь.
Он слегка улыбается и прячет улыбку, подняв руку к губам.
-Я и не оспаривал твою ценность.
-Оспаривал. Все вы ее оспариваете. Не умеешь и не имеешь ничего, значит ты - ноль. Но я так устала быть этим чертовым нолем, этим никаким ничто... Не хочу больше.
-Хотелось бы мне увидеть того, кто так Вас назвал. Предполагаю, мать?
-И что же такого в моем имени?
Она легко ухмыляется:
-Я знаю это слово, как значащее "божество". А так - ничего, в принципе. (нестабильные размышления на тему его имени; мб типа ты стал красивым Адонисом, Асмодей погиб - 2 имени сменил? )
-Когда я впервые увидела Ваш дворец, то думала, что умру от удивления. Эти цветы, музыка из ниоткуда, волшебное сияние светильников, картины, это все... Теперь я могу так же. Но все равно не перестаю удивляться искусству создавшего это. Более того, как человек понимающий, невольно проникаюсь даже большим уважением.
"Как все же хорошо, что я научилась магии"
Трудно было сказать, как, каким образом он все же дошел.
Но когда упал, время разорвалось и растянулось. Она видела искаженные лица, видела, зарождение движения в их телах. Сейчас бросятся, будут теребить. Но страшнее всего было лицо одного среди них. Маленькое и бледное, почти голубоватое от страха и холода. Лицо его сына. И как он вырвался из рук фрейлин?
Тетраграмма родилась сама собой. Ненавязчиво так. Правда, скорчив желудок неконтролируемой судорогой.
Непроизносимое имя божества. О, да. Пришел и твой черед.
Знак проявлялся медленно, а напряжение все возрастало. страшно представить, что будет, когда она дойдет до завершения и оборвет символ.
Ее учили, что правильная магия дарит приятные ощущения. Откровенно говоря, что-то похожее на чувство от влюбленности или даже сексуального возбуждения. Тело пронизано энергией, тело отзывается. Неправильная - боль. Кроме того, кривое заклинание может даже болезнью закончиться!
Значит то, что она сейчас делает - страшная ошибка.
Но по-другому его не спасти.
Того, кто только что спас ее.
Знак проступал на плитке прямо под его телом.
Волнение прокатилось по телу. какой ужас. Что она делает. Ее же никто не учил. Ей же никто не... подскажет.
Рука вздернулась вверх, пальцы в последний момент скорчило судорогой, но пульсар все-таки вышел отменный - белый, светящийся, идеальная сфера.
мгновенно расширившись с глухим хлопком он поглотил лежащего и ее, заключив обоих в полупрозрачную капсулу из чистой энергии.
Ее не пробить, пока энергию дает находящийся внутри маг.
Девушка выдохнула: получилось? Ну, как минимум, хотя бы что-то похожее.
Кровь раненного вытекала вверх, образуя причудливые формы и сферы и витая в воздухе. Она не пропитывала одежду и, даже прикасаясь к магичке, сферки просто отталкивались, будто мячики. Вот про это ей ничего не говорили. А если их тут зальет?
Темный маг так обезумел от ярости, что, казалось, он начнет громить и сам замок, где укрылись гости страны - если теперь, конечно, было уместным их так называть. Поговаривали, что его плащ внизу насквозь промок от крови, а ноги скакуна были алы по бабки.
-Судьбу менять не многим дано, - поморщился раздраженно. - Уж простите, но не думаю, что вы в их числе.
-Это было бы, если бы я не научилась магии, - отвечала она скорее куда-то вглубь себя, чем ему. - Но я научилась.
P.S. Я думала, что мы как глухой со слепым. Но, кажется, иногда я все же могу слышать. Хоть и не все. Хоть и не до конца.
-Не знаю, - она бросает камешек в воду и хмурится. - Что-нибудь другое. Что угодно. Ты так говоришь, будто бы я без магии не существую. Но я существую. Я самоценна. Это далось мне в таких боях, что теперь я это не отдам. Не важно, как ты выглядишь и что ты умеешь. Важно, что ты есть. Не смотря ни на что, все еще - здесь.
Он слегка улыбается и прячет улыбку, подняв руку к губам.
-Я и не оспаривал твою ценность.
-Оспаривал. Все вы ее оспариваете. Не умеешь и не имеешь ничего, значит ты - ноль. Но я так устала быть этим чертовым нолем, этим никаким ничто... Не хочу больше.
-Хотелось бы мне увидеть того, кто так Вас назвал. Предполагаю, мать?
-И что же такого в моем имени?
Она легко ухмыляется:
-Я знаю это слово, как значащее "божество". А так - ничего, в принципе. (нестабильные размышления на тему его имени; мб типа ты стал красивым Адонисом, Асмодей погиб - 2 имени сменил? )
-Когда я впервые увидела Ваш дворец, то думала, что умру от удивления. Эти цветы, музыка из ниоткуда, волшебное сияние светильников, картины, это все... Теперь я могу так же. Но все равно не перестаю удивляться искусству создавшего это. Более того, как человек понимающий, невольно проникаюсь даже большим уважением.
"Как все же хорошо, что я научилась магии"
Трудно было сказать, как, каким образом он все же дошел.
Но когда упал, время разорвалось и растянулось. Она видела искаженные лица, видела, зарождение движения в их телах. Сейчас бросятся, будут теребить. Но страшнее всего было лицо одного среди них. Маленькое и бледное, почти голубоватое от страха и холода. Лицо его сына. И как он вырвался из рук фрейлин?
Тетраграмма родилась сама собой. Ненавязчиво так. Правда, скорчив желудок неконтролируемой судорогой.
Непроизносимое имя божества. О, да. Пришел и твой черед.
Знак проявлялся медленно, а напряжение все возрастало. страшно представить, что будет, когда она дойдет до завершения и оборвет символ.
Ее учили, что правильная магия дарит приятные ощущения. Откровенно говоря, что-то похожее на чувство от влюбленности или даже сексуального возбуждения. Тело пронизано энергией, тело отзывается. Неправильная - боль. Кроме того, кривое заклинание может даже болезнью закончиться!
Значит то, что она сейчас делает - страшная ошибка.
Но по-другому его не спасти.
Того, кто только что спас ее.
Знак проступал на плитке прямо под его телом.
Волнение прокатилось по телу. какой ужас. Что она делает. Ее же никто не учил. Ей же никто не... подскажет.
Рука вздернулась вверх, пальцы в последний момент скорчило судорогой, но пульсар все-таки вышел отменный - белый, светящийся, идеальная сфера.
мгновенно расширившись с глухим хлопком он поглотил лежащего и ее, заключив обоих в полупрозрачную капсулу из чистой энергии.
Ее не пробить, пока энергию дает находящийся внутри маг.
Девушка выдохнула: получилось? Ну, как минимум, хотя бы что-то похожее.
Кровь раненного вытекала вверх, образуя причудливые формы и сферы и витая в воздухе. Она не пропитывала одежду и, даже прикасаясь к магичке, сферки просто отталкивались, будто мячики. Вот про это ей ничего не говорили. А если их тут зальет?
Темный маг так обезумел от ярости, что, казалось, он начнет громить и сам замок, где укрылись гости страны - если теперь, конечно, было уместным их так называть. Поговаривали, что его плащ внизу насквозь промок от крови, а ноги скакуна были алы по бабки.
-Судьбу менять не многим дано, - поморщился раздраженно. - Уж простите, но не думаю, что вы в их числе.
-Это было бы, если бы я не научилась магии, - отвечала она скорее куда-то вглубь себя, чем ему. - Но я научилась.
P.S. Я думала, что мы как глухой со слепым. Но, кажется, иногда я все же могу слышать. Хоть и не все. Хоть и не до конца.
20:24
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
понедельник, 19 мая 2014
23:13
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
воскресенье, 18 мая 2014
Somebody mixed my medecine!..
Когда ты что-то замечаешь, есть шанс, что ты сможешь контролировать его.
Конечно, я завидую. До опьяняющего головокружения - завидую!
Всем этим селфи на айфончик, фоточкам с парнями и с подругами, фоткам в столицах мира - до вообще всему этому многообразию фоток!
Я не считаю себя фотогеничной, фот и не фоткаюсь.
Даже если считала - не выкладывала бы, в этой точке я нарциссична и сидела бы, маниакально обновляя страницу и ожидая, когда кто-то еще лакнет. А если лайков набралось бы не много - расстроилась. Потому что как же так?! А их обычно набирается немного.
Кроме того, я не люблю отвлекаться на фото. Я фотографирую своей головой. Глазами. Ушами. Носом.
Я стараюсь запомнить запахи и звуки, мелодии, обрывки слов и картинку. Я учусь быть в моменте. Фото отвлекают меня.
Хотя, может, это просто оправдание моей нефотогеничности.
Но когда полазишь по страницам каких-то людей, которые все это постят, думаешь: "Боже! Какая у них интересная жизнь! А у меня что?.. Интернет и больше ничего"
Но все же это я. И мое право не совать в рот всем остальным факты своей жизни.
Это не то, чтобы у меня скучная жизнь. Хотя да - скучная, но тут главное оценивать от себя, опираясь на степень удовольствия, а не от других. Так вот, я пытаюсь ее насытить.
Но все-таки фоточки вряд ли начну выкладывать.
Потому что единственное, ради чего я бы их выкладывала - это хвастнуть.
Мол, смотрите, какая я офигенно социальная и как у меня все интересно!
Когда я стану офигенно социальной и у меня будет все интересно, я надеюсь, я освобожусь от этого глупого позерства и попуток кому-тоо что-то доказать.
У меня правда будет насыщенная интересная жизнь.
Но без фоток вконтакте.
Ибо мои фотки в интернет будут заливать журналисты
)
А вообще это все к тому, что я до боли боюсь провалиться, не добиться успеха в этом мире.
Потому что здесь, мне кажется, умение перестает значить.
Значит только количество социальных контактов и огромная толпа, готовая тебя "лайкнуть", когда ты отправишь сообщения с просьбой.
У меня нет такой толпы. И просить я считаю унизительным. Мне стыдно было бы просить.
Конечно, я завидую. До опьяняющего головокружения - завидую!
Всем этим селфи на айфончик, фоточкам с парнями и с подругами, фоткам в столицах мира - до вообще всему этому многообразию фоток!
Я не считаю себя фотогеничной, фот и не фоткаюсь.
Даже если считала - не выкладывала бы, в этой точке я нарциссична и сидела бы, маниакально обновляя страницу и ожидая, когда кто-то еще лакнет. А если лайков набралось бы не много - расстроилась. Потому что как же так?! А их обычно набирается немного.
Кроме того, я не люблю отвлекаться на фото. Я фотографирую своей головой. Глазами. Ушами. Носом.
Я стараюсь запомнить запахи и звуки, мелодии, обрывки слов и картинку. Я учусь быть в моменте. Фото отвлекают меня.
Хотя, может, это просто оправдание моей нефотогеничности.
Но когда полазишь по страницам каких-то людей, которые все это постят, думаешь: "Боже! Какая у них интересная жизнь! А у меня что?.. Интернет и больше ничего"
Но все же это я. И мое право не совать в рот всем остальным факты своей жизни.
Это не то, чтобы у меня скучная жизнь. Хотя да - скучная, но тут главное оценивать от себя, опираясь на степень удовольствия, а не от других. Так вот, я пытаюсь ее насытить.
Но все-таки фоточки вряд ли начну выкладывать.
Потому что единственное, ради чего я бы их выкладывала - это хвастнуть.
Мол, смотрите, какая я офигенно социальная и как у меня все интересно!
Когда я стану офигенно социальной и у меня будет все интересно, я надеюсь, я освобожусь от этого глупого позерства и попуток кому-тоо что-то доказать.
У меня правда будет насыщенная интересная жизнь.
Но без фоток вконтакте.
Ибо мои фотки в интернет будут заливать журналисты
)А вообще это все к тому, что я до боли боюсь провалиться, не добиться успеха в этом мире.
Потому что здесь, мне кажется, умение перестает значить.
Значит только количество социальных контактов и огромная толпа, готовая тебя "лайкнуть", когда ты отправишь сообщения с просьбой.
У меня нет такой толпы. И просить я считаю унизительным. Мне стыдно было бы просить.
вторник, 13 мая 2014
01:09
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
пятница, 09 мая 2014
01:06
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
00:16
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 08 мая 2014
Somebody mixed my medecine!..
Уважаемая нервная система, крепись, сука!
Доводит, бляяять.
Я и так в стольких вещах себе признаюсь. Храбро. Честно. Открыто.
Запускаю руки в эти гниющие потроха.
Но никто ж, сука, не оценит.
Все горазды только на ошибки указывать.
Типа тебе еще тут подправить, а еще тут пофиксить.
Я блять получше вас и так знаю, что я урод галимый.
маргинал
выродок
так что вот.
Мысль в кассу.
Во всем важна умеренность. (описка была - уверенность, по Фрейду, блять)
когда эмоций слишком много, они не выжимаются сквозь мысли в текст, ибо дырочка маленькая.
когда слишком мало, нечего выжимать.
Их должно быть ровно посрединке, и тогда штырит.
Моральное истощение.
невыпущенная злость и обида.
меня не пожалели.
черт.
ненавижу!
это как корка, которую нельзя срывать, ибо рана будет снова кровоточить.
Нужно сцепить зубы и ждать, пока под ней появится новая кожа.
Ненавижу!
Иногда все это слишком сложно.
Доводит, бляяять.
Я и так в стольких вещах себе признаюсь. Храбро. Честно. Открыто.
Запускаю руки в эти гниющие потроха.
Но никто ж, сука, не оценит.
Все горазды только на ошибки указывать.
Типа тебе еще тут подправить, а еще тут пофиксить.
Я блять получше вас и так знаю, что я урод галимый.
маргинал
выродок
так что вот.
Мысль в кассу.
Во всем важна умеренность. (описка была - уверенность, по Фрейду, блять)
когда эмоций слишком много, они не выжимаются сквозь мысли в текст, ибо дырочка маленькая.
когда слишком мало, нечего выжимать.
Их должно быть ровно посрединке, и тогда штырит.
Моральное истощение.
невыпущенная злость и обида.
меня не пожалели.
черт.
ненавижу!
это как корка, которую нельзя срывать, ибо рана будет снова кровоточить.
Нужно сцепить зубы и ждать, пока под ней появится новая кожа.
Ненавижу!
Иногда все это слишком сложно.
Somebody mixed my medecine!..
Припадок буйнопомешанной ненависти к себе.
Как же это сложно вытерпеть.
Как же это сложно вытерпеть.
Somebody mixed my medecine!..
Pray to God, I can think of a kind thing to say
-Вы с ума сошли?! Что Вами руководило в тот момент?!
Временами он становится нечувствительным ко всему; но не в плане терпения, а в плане... резистентности. Ему просто было наплевать.
-Что-что, - насмешка: - то, что вам недоступно и никогда не понять - музыка.
Гримаса то ли боли, то ли злости искажает его лицо. Но Стотчу наплевать. Это одно из тех почти-бессознательных состояний, после которых он сгорает от стыда и хочет порезать вены в ванной. Он. Двадцатипятилетний парень.
Он не принимает веществ и почти не пьет. Его накрывает просто так. Иногда ему кажется, что в каждом настоящем музыканте живет дьявол или - как минимум! - чертенок. Иначе бы они не могли так понимать души людей, так затрагивать их. И в нем тоже. И в нем.
-Я, конечно, согласен, что вы - гениальный пианист, но все же это было слишком!..
Сейчас он в нападении. Он, трус и тряпка, Баттерс, мыло-в-жопе. Он давит, жмет, кружит сознание этого, кого боится в обычной жизни. Но музыка проступает в нем, подходит так близко, что все шакалы чуют ее. Чуют - и боятся.
Ни слова о предыдущей фразе. О боги, как же он обожал это состояние разума, это альтер-эго, это как-его-ни-назови!.. Пусть бы случалось почаще. Пусть бы не выходить из него...
Тот, говорящий, все снижает обороты, изменяет тембр, уменьшается даже как-то внешне:
-Послушайте, но все-таки ударить крышкой по пальцам... Он теперь никогда не сможет играть, скорее всего!
-Я знаю. Я это сделал намеренно.
Оу, черт! Стотч ощущает, что сейчас дойдет до какой-то высшей точки морального оргазма. Плюс, после того, как он вот так звереет, его не трогают некоторое время вообще. Как неистово, как безумно, как до боли ему хотелось бы мочь так постоянно, в любую секунду его никчемной жизни. Но - увы. Только в состоянии нечеловеческого накала, невыносимого.
-П-простите, что? Преднамеренно?
-Да. Я не хочу, чтобы такие бездарные уроды, как он, еще когда-либо в своей жизни смели пытаться воспроизводить звуки. Если я его еще раз здесь увижу, то и голосовые связки вырву. Договорились?
Маски хватает ровно настолько, чтобы директор успел вылететь в дверь, выпалив что-то "Хорошо, мы будем подбирать учеников еще тщательнее, мистер Стотч!"
А дальше он опадает на стуле, уронив голову на свою защиту и опору - на клавиши. Фортепиано издает жалобный звук.
Такая и его натура. По большей части: пиано - мальчик для битья, но бывают моменты форте - неистового и неудержимого, оттого еще более величественного и устрашающего.
Но как бы ему хотелось все время играть на форте, пусть даже от этого можно сбить пальцы или повредить клавиши...
-Вы с ума сошли?! Что Вами руководило в тот момент?!
Временами он становится нечувствительным ко всему; но не в плане терпения, а в плане... резистентности. Ему просто было наплевать.
-Что-что, - насмешка: - то, что вам недоступно и никогда не понять - музыка.
Гримаса то ли боли, то ли злости искажает его лицо. Но Стотчу наплевать. Это одно из тех почти-бессознательных состояний, после которых он сгорает от стыда и хочет порезать вены в ванной. Он. Двадцатипятилетний парень.
Он не принимает веществ и почти не пьет. Его накрывает просто так. Иногда ему кажется, что в каждом настоящем музыканте живет дьявол или - как минимум! - чертенок. Иначе бы они не могли так понимать души людей, так затрагивать их. И в нем тоже. И в нем.
-Я, конечно, согласен, что вы - гениальный пианист, но все же это было слишком!..
Сейчас он в нападении. Он, трус и тряпка, Баттерс, мыло-в-жопе. Он давит, жмет, кружит сознание этого, кого боится в обычной жизни. Но музыка проступает в нем, подходит так близко, что все шакалы чуют ее. Чуют - и боятся.
Ни слова о предыдущей фразе. О боги, как же он обожал это состояние разума, это альтер-эго, это как-его-ни-назови!.. Пусть бы случалось почаще. Пусть бы не выходить из него...
Тот, говорящий, все снижает обороты, изменяет тембр, уменьшается даже как-то внешне:
-Послушайте, но все-таки ударить крышкой по пальцам... Он теперь никогда не сможет играть, скорее всего!
-Я знаю. Я это сделал намеренно.
Оу, черт! Стотч ощущает, что сейчас дойдет до какой-то высшей точки морального оргазма. Плюс, после того, как он вот так звереет, его не трогают некоторое время вообще. Как неистово, как безумно, как до боли ему хотелось бы мочь так постоянно, в любую секунду его никчемной жизни. Но - увы. Только в состоянии нечеловеческого накала, невыносимого.
-П-простите, что? Преднамеренно?
-Да. Я не хочу, чтобы такие бездарные уроды, как он, еще когда-либо в своей жизни смели пытаться воспроизводить звуки. Если я его еще раз здесь увижу, то и голосовые связки вырву. Договорились?
Маски хватает ровно настолько, чтобы директор успел вылететь в дверь, выпалив что-то "Хорошо, мы будем подбирать учеников еще тщательнее, мистер Стотч!"
А дальше он опадает на стуле, уронив голову на свою защиту и опору - на клавиши. Фортепиано издает жалобный звук.
Такая и его натура. По большей части: пиано - мальчик для битья, но бывают моменты форте - неистового и неудержимого, оттого еще более величественного и устрашающего.
Но как бы ему хотелось все время играть на форте, пусть даже от этого можно сбить пальцы или повредить клавиши...
Somebody mixed my medecine!..
Мы легли на дно, мы зажгли огни...
Во Вселенной только мы одни!
Это было обидно. Обидно и так по-дурацки, что Баттерсу даже разрыдаться захотелось. Вот просто сесть на мокрый асфальт и начать скулить и плакать. Собственно, ему хотелось это сделать где-то начиная с момента своего рождения, и с каждой секундой желание становилось все непереносимей.
Вырвать. Выблевать. Как комок крови при пробитых легких. Вырвать и погибнуть. В луже и в грязи.
Затем он почему-то подумал, что мало кто из его сверстников так бы переживал по поводу порванных кедов. Ну еще бы. Просто сказать об этом родителям. Ну максимум - накричат. Ну или побьют. Но потом же новые купят, все-таки... Наверное.
Иногда ему казалось: зря они это все. Этот побег, эти скитания, это... все.
Вот теперь и кедов больше нет, ходить не в чем. И денег тоже, в общем-то. Разве что-то продать из другой одежды. В принципе, без толстовки можно как-то прожить - кажется, был один свитер - а вот без обуви плохо будет. Тем более, учитывая эту чертову слякотную сопливую погоду. Такую же сопливую, как и он.
Баттерс шмыгнул носом, поднялся и посмотрел на разорванный до средины кед на левой ноге: верхняя часть просто оторвалась от подошвы. Пришлось идти так. Люди оглядывались, и каждый раз от этого ему казалось, будто он на допросе, и следователь светит лампой прямо в лицо. И от этого выедало глаза. Невыносимо. Невыносимо.
Когда он зашел, Райны не было. Хоть здесь повезло. Не хотел он ей таким показываться. Сбросив злополучную обувь, он проследовал в комнату и рухнул на пружинную койку без сил. Промелькнула мысль, от которой он не мог спать последние две недели - а вдруг она все-таки его бросила? Она сильная, она сражается, она выстоит! А он - не может. Физически не может... даже рот открыть, чтобы сказать что-то. И это вызывало ощущение, будто кипятка запускали под кожу.
Но усталость измотанного тела взяла свое.
Когда он очнулся ото сна, больше похожего на беспамятство, уже серело. Возле небольшого окна, скорчившись, чтобы не включать свет, сидела Райна. Когда Баттерс присмотрелся, то понял: она что-то шьет, но различить было сложно. В любом случае, Хейфиц заметила как-то, что парень проснулся, и обернулась:
-О! Я тут... рукодельничаю, хе-хе.
На секунду ему показалось, что она ощущала себя как-то неловко. Но затем волна неловкости затопила Баттерса: она где-то достала цыганскую иглу, нитки и зашивала его порванный кед. Тугой комок собрался где-то в районе кадыка и никак не желал проглатываться. Он так и сидел молча, медитативно наблюдая, как она шила.
Парень не знал, был ли это знак судьбы, ее издевка или просто совпадение, но зашивала она почему-то разноцветными нитками. Сначала красными, которые закончились, затем желтыми, а после - зелеными. Ниток уходило очень много, похоже больше было не на сшивание, а вышивку гладью, так густо и монотонно упорная Хейфиц накладывала стежки. Наперстка не было. Каждый раз она проталкивала иглу с огромным трудом, упираясь ею в подоконник, иногда обувь соскальзывала, и она могла зарядить себе по пальцам, пару раз укололась. Но, казалось, это совершенно не волновало ее.
-Ну вот, - удовлетворенно провозгласила девушка. - Пока так походишь, Лео, а там что-то придумаем, ок?
-Ок, - пролепетал Баттерс, чувствуя, как во второй раз за сегодня хотелось расплакаться. Она не называла его "Баттерс". Только по имени, или - иногда, в состоянии ярости - по фамилии. Но по кличке - никогда. Не смотря на то, что даже он сам себя так мысленно называл.
High heels off, I'm feeling alive!..
Надеть фрак, выйти и врезать им всем так, чтобы они корчились от того непонятного, разрывающего ощущения. Но его боль вполне предметна. Может, этим ему и проще. Им - нет. Они высокодуховны, их колбасит от катарсиса.
Его же - он разрывающих страхов. Так и не ушли. Так и не уйдут.
Наверное, не было бы их и того удара по голове - не было бы его нынешнего.
Гениального пианиста Леопольда Стотча. Человека, который чувствует ритм так же хорошо, как и свое сердцебиение. Человека, который слышит и различает мелодию среди тысяч наслоений и аранжировок так же просто, как если бы это был незатейливый мотив для одного голоса. Человека, который может подобрать гармонию, ни разу не сыграв песни. Он просто смотрит на ноты партии, и аккорды сами начинают звучать у него в голове. Музыка живет в нем. Нескончаемый поток саундтреков, мелодий, обрывков классических концертов, человеческих интонаций, звуков животных, всяческих беспредметных шорохов - все это держится чуть ли не в оперативной памяти, и там постоянно протекает процесс созидания. Это помогает абстрагироваться от мира, который как пугал его десять лет назад, так и продолжает пугать до сих пор. И это позволяет начать писать партию для второй руки, впервые в жизни взглянув на песню. Парень усмехается: как все просто... с музыкой. И как невыносимо сложно с людьми.
До сих пор невыносимо жутко выходить на сцену, представать перед сотнями, сотнями людей. Что будет, если они начнут смеяться над ним? Пусть все твердят, что он неподражаем, что он гениален - что будет, если он хоть раз допустит ошибку, и все снова начнут смеяться над ним? Нет, он не умрет от разрыва сердца. Будет хуже. Будет в сотни раз хуже. Ощущать каждую секунду по силе боли что-то подобное разрыву сердца, но не умирать при этом.
И поэтому он играет за ширмой. Пусть это глупо, пусть все знают, кто на сцене, кто играет - но они хотя бы его не видят.
Он хотя бы может вскочить и убежать за кулисы, если ошибется.
Каждый выход на сцену - это превозмогание себя. Переступание через себя. Леопольд любит записывать песни на студии, когда он может остаться совершенно один, он любит репетировать в пустом зале, но ненавидит вот так - на публику. Никто не знает, насколько это невыносимо, насколько он себя плохо контролирует в такие моменты. И только невероятная техника тела, что-то, связанное с чувствами не напрямую, помогает ему как-то играть каждый раз.
Стотч подумывал даже о том, чтобы пить перед выступлениями - может, хоть тогда его не будет так трясти.
Но затем приходило какое-то невероятно ясное осознание: если он не выдержит и подсядет на алкоголь или наркотики, то все то, что она делала для него, будет так напрасно. Все потраченные силы ее... кремниевой души.
И он держится. Выражая свою боль в мелодиях, за которые тысячи людей платят сотни долларов, чтобы услышать еще раз. Историю его непрекращающейся боли и страха. Отчего-то людям это всегда интересно, всегда интересно было смотреть на казнь. Как будто так полнее ощущаешь, что живой.
Стотч ударяет по клавишам, извлекая какой-то мажорный аккорд, и летит в безумно скоростном пассаже. Горстке людей на планете даны такие способности, но зато... с ними не происходит того, что происходит с ним.
По сути, внешне, ему жаловаться нечего. Но внутри этой оболочки во фраке от Валентино разваливается на куски изорванная, израненная душа. В этом секрет. Вот и весь трюк: он научился выплевывать ее ошметки наружу, но только никто этого не видит.
И тот-кто-перестал-называть-себя-Баттерс, сцепив зубы каждый раз выходит на сцену, садится перед бешено дорогим роялем, прячась за бешено дорогой ширмой и надеется, что она услышит и разгадает эту хитрость.
я безнадежно обожаю хэппиэнды сопливые, дааа.
И я криво умею резать арты. И я знаю, что это не он. Но пофиг. В голове моей он выглядит именно так.
Во Вселенной только мы одни!
Это было обидно. Обидно и так по-дурацки, что Баттерсу даже разрыдаться захотелось. Вот просто сесть на мокрый асфальт и начать скулить и плакать. Собственно, ему хотелось это сделать где-то начиная с момента своего рождения, и с каждой секундой желание становилось все непереносимей.
Вырвать. Выблевать. Как комок крови при пробитых легких. Вырвать и погибнуть. В луже и в грязи.
Затем он почему-то подумал, что мало кто из его сверстников так бы переживал по поводу порванных кедов. Ну еще бы. Просто сказать об этом родителям. Ну максимум - накричат. Ну или побьют. Но потом же новые купят, все-таки... Наверное.
Иногда ему казалось: зря они это все. Этот побег, эти скитания, это... все.
Вот теперь и кедов больше нет, ходить не в чем. И денег тоже, в общем-то. Разве что-то продать из другой одежды. В принципе, без толстовки можно как-то прожить - кажется, был один свитер - а вот без обуви плохо будет. Тем более, учитывая эту чертову слякотную сопливую погоду. Такую же сопливую, как и он.
Баттерс шмыгнул носом, поднялся и посмотрел на разорванный до средины кед на левой ноге: верхняя часть просто оторвалась от подошвы. Пришлось идти так. Люди оглядывались, и каждый раз от этого ему казалось, будто он на допросе, и следователь светит лампой прямо в лицо. И от этого выедало глаза. Невыносимо. Невыносимо.
Когда он зашел, Райны не было. Хоть здесь повезло. Не хотел он ей таким показываться. Сбросив злополучную обувь, он проследовал в комнату и рухнул на пружинную койку без сил. Промелькнула мысль, от которой он не мог спать последние две недели - а вдруг она все-таки его бросила? Она сильная, она сражается, она выстоит! А он - не может. Физически не может... даже рот открыть, чтобы сказать что-то. И это вызывало ощущение, будто кипятка запускали под кожу.
Но усталость измотанного тела взяла свое.
Когда он очнулся ото сна, больше похожего на беспамятство, уже серело. Возле небольшого окна, скорчившись, чтобы не включать свет, сидела Райна. Когда Баттерс присмотрелся, то понял: она что-то шьет, но различить было сложно. В любом случае, Хейфиц заметила как-то, что парень проснулся, и обернулась:
-О! Я тут... рукодельничаю, хе-хе.
На секунду ему показалось, что она ощущала себя как-то неловко. Но затем волна неловкости затопила Баттерса: она где-то достала цыганскую иглу, нитки и зашивала его порванный кед. Тугой комок собрался где-то в районе кадыка и никак не желал проглатываться. Он так и сидел молча, медитативно наблюдая, как она шила.
Парень не знал, был ли это знак судьбы, ее издевка или просто совпадение, но зашивала она почему-то разноцветными нитками. Сначала красными, которые закончились, затем желтыми, а после - зелеными. Ниток уходило очень много, похоже больше было не на сшивание, а вышивку гладью, так густо и монотонно упорная Хейфиц накладывала стежки. Наперстка не было. Каждый раз она проталкивала иглу с огромным трудом, упираясь ею в подоконник, иногда обувь соскальзывала, и она могла зарядить себе по пальцам, пару раз укололась. Но, казалось, это совершенно не волновало ее.
-Ну вот, - удовлетворенно провозгласила девушка. - Пока так походишь, Лео, а там что-то придумаем, ок?
-Ок, - пролепетал Баттерс, чувствуя, как во второй раз за сегодня хотелось расплакаться. Она не называла его "Баттерс". Только по имени, или - иногда, в состоянии ярости - по фамилии. Но по кличке - никогда. Не смотря на то, что даже он сам себя так мысленно называл.
High heels off, I'm feeling alive!..
Надеть фрак, выйти и врезать им всем так, чтобы они корчились от того непонятного, разрывающего ощущения. Но его боль вполне предметна. Может, этим ему и проще. Им - нет. Они высокодуховны, их колбасит от катарсиса.
Его же - он разрывающих страхов. Так и не ушли. Так и не уйдут.
Наверное, не было бы их и того удара по голове - не было бы его нынешнего.
Гениального пианиста Леопольда Стотча. Человека, который чувствует ритм так же хорошо, как и свое сердцебиение. Человека, который слышит и различает мелодию среди тысяч наслоений и аранжировок так же просто, как если бы это был незатейливый мотив для одного голоса. Человека, который может подобрать гармонию, ни разу не сыграв песни. Он просто смотрит на ноты партии, и аккорды сами начинают звучать у него в голове. Музыка живет в нем. Нескончаемый поток саундтреков, мелодий, обрывков классических концертов, человеческих интонаций, звуков животных, всяческих беспредметных шорохов - все это держится чуть ли не в оперативной памяти, и там постоянно протекает процесс созидания. Это помогает абстрагироваться от мира, который как пугал его десять лет назад, так и продолжает пугать до сих пор. И это позволяет начать писать партию для второй руки, впервые в жизни взглянув на песню. Парень усмехается: как все просто... с музыкой. И как невыносимо сложно с людьми.
До сих пор невыносимо жутко выходить на сцену, представать перед сотнями, сотнями людей. Что будет, если они начнут смеяться над ним? Пусть все твердят, что он неподражаем, что он гениален - что будет, если он хоть раз допустит ошибку, и все снова начнут смеяться над ним? Нет, он не умрет от разрыва сердца. Будет хуже. Будет в сотни раз хуже. Ощущать каждую секунду по силе боли что-то подобное разрыву сердца, но не умирать при этом.
И поэтому он играет за ширмой. Пусть это глупо, пусть все знают, кто на сцене, кто играет - но они хотя бы его не видят.
Он хотя бы может вскочить и убежать за кулисы, если ошибется.
Каждый выход на сцену - это превозмогание себя. Переступание через себя. Леопольд любит записывать песни на студии, когда он может остаться совершенно один, он любит репетировать в пустом зале, но ненавидит вот так - на публику. Никто не знает, насколько это невыносимо, насколько он себя плохо контролирует в такие моменты. И только невероятная техника тела, что-то, связанное с чувствами не напрямую, помогает ему как-то играть каждый раз.
Стотч подумывал даже о том, чтобы пить перед выступлениями - может, хоть тогда его не будет так трясти.
Но затем приходило какое-то невероятно ясное осознание: если он не выдержит и подсядет на алкоголь или наркотики, то все то, что она делала для него, будет так напрасно. Все потраченные силы ее... кремниевой души.
И он держится. Выражая свою боль в мелодиях, за которые тысячи людей платят сотни долларов, чтобы услышать еще раз. Историю его непрекращающейся боли и страха. Отчего-то людям это всегда интересно, всегда интересно было смотреть на казнь. Как будто так полнее ощущаешь, что живой.
Стотч ударяет по клавишам, извлекая какой-то мажорный аккорд, и летит в безумно скоростном пассаже. Горстке людей на планете даны такие способности, но зато... с ними не происходит того, что происходит с ним.
По сути, внешне, ему жаловаться нечего. Но внутри этой оболочки во фраке от Валентино разваливается на куски изорванная, израненная душа. В этом секрет. Вот и весь трюк: он научился выплевывать ее ошметки наружу, но только никто этого не видит.
И тот-кто-перестал-называть-себя-Баттерс, сцепив зубы каждый раз выходит на сцену, садится перед бешено дорогим роялем, прячась за бешено дорогой ширмой и надеется, что она услышит и разгадает эту хитрость.
я безнадежно обожаю хэппиэнды сопливые, дааа.
И я криво умею резать арты. И я знаю, что это не он. Но пофиг. В голове моей он выглядит именно так.
01:50
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
среда, 07 мая 2014
20:36
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
01:22
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
вторник, 06 мая 2014
01:11
Доступ к записи ограничен
Somebody mixed my medecine!..
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
Somebody mixed my medecine!..
-А потом? - с пофигистическим выражением лица поинтересовалась Лейла и отметила про себя, что это уже двенадцатый раз, как за сегодня произнесла это словосочетание.
-А потом он подомф-пф... - девушка снова положила лицо на руки, и текст прекратился в какую-то бессвязную ересь. Но при этом переспрашивать было нельзя. Потому что это сопровождалось взрывами ярости и претензий по типу "Даже ты меня не слушаешь!" Однако, трудно было утешать человека, зная из ситуации только, что "он сказал", "он разозлился" и "он подошел". А главное - до сведения Лейлы даже не донесли еще толком, кто же этот загадочный "он". Хотя тут нетрудно было догадаться, скорее всего, - Эрвин. В последнее время много чего интересного произошло между ним и Расой, но ничего такого, что бы подтолкнуло ее на распитие целой бутылки текилы в одиночестве.
Кареглазая тяжело вздохнула и глянула на часы. Нервотрепка длилась уже полтора часа. А учитывая тот факт, что уже перевалило за полночь, и учебу завтра никто не отменял, девушка сама мысленно отменила себе первую пару. По причине оказания первой помощи пациенту с сердечной травмой.
-Ты так печень угробишь, - тихонько пробурчала Лейла, пытаясь сменить тему.
-Ну вот! И сдохну! И ура!
Девушка закатила глаза и нервно подула на челку. Иногда Раса вела себя, будто взбунтовавшийся подросток. И переживать такие моменты было сложно, даже труднее, чем часы молчания и затворничества.
-Не ура, - все так же бесстрастно констатировала младшая. - Я буду грустить. Ты же знаешь. И он тоже.
-Вот он точно не бу-у-удет!
-На, выпей, - на этот раз только что вещавшая о вреде алкоголя будущая медик плеснула текилы в бокал. Пока Раса морщилась от крепкого, отрезала ей и дольку лимона.
-Давай сделаем так. Ты сейчас пойдешь спать, а завтра мы разберемся, что было, и было ли это так страшно?
-Угу, - всхлипнула Левинас и подняла на подругу красные и влажные глаза.
Пока горе-любовница грохотала чем-то в ванной, пытаясь умыться, Лола убирала со стола и примерно предполагала, что же могло произойти. У него другая, и он открыто об этом объявил? Он ее отшил и послал? Они переспали, и он ее послал? Выяснилось, что он - ее брат, а они переспали?
Когда наконец-то всё относительно успокоилось и девушки улеглись, Лейла окончательно осознала, что заснуть ей сегодня не светит. Левинас мало того, что противно храпела, так еще дышала жутким перегаром и всячески посягала на личное пространство подруги, то пиная ее ногами, то пытаясь обнять.
А что же все-таки было?..
-Да я! Да я вас! - даже в такой идиотской ситуации Левинас не могла почему-то назвать его на ты, что еще больше веселило и так не в меру раззадорившегося Эрвина.
-Это вообще! Беспредел! Дайте телефон, я позвоню Лоле, и она меня заберет!
-Ты хоть знаешь, как им пользоваться? - издевался дальше Смит, хохоча. - Он сло-ожный! сенсорный, кнопочек не-ету!
Раса покраснела то ли от смущения, то ли от злости, и дернулась еще более яростно, попутно ударившись головой о подлокотник дивана. Благо, тот был мягкий. Это вызвало еще один приступ хохота у мужчины:
-Вот буйная-то, а! Врач сказал, что тебе нужно лежать спокойно и не дергаться, а то только хуже будет. Или ты хочешь, чтобы рана разошлась снова?
-Я хочу лежать, но у себя дома, понятно вам? У себя! Отвезите меня! Немедленно!
-Так точно, капитан грозная гусеница в одеяле!
Раса просто не могла больше этого терпеть. Нужно было как-то выпустить нарастающий гнев. Этот блондинистый придурок бесил ее так, как, пожалуй, не бесил еще никто на свете. И, собрав все силы своего плохо контролируемого тела, Раса изо всех сил укусила одеяло и зарычала.
Эрвин чуть не подавился хохотом. Он согнулся и затрясся весь, при этом пытаясь сохранять какую-то видимость приличия, чтобы не злить пострадавшую еще больше.
-Все, все, я уже не смеюсь. Успокойся.
-Ага, конечно! Так я и поверила! Вы наверняка оборжали меня уже в глубине! - Девушка замерла на секунду, а затем поняла, что чего-то в ее фразе не хватает и добавила с абсолютно серьезным лицом: - Души!
Эрвин снова прыснул и выскочил из комнаты, понимая, что нужно проветриться и выпить водички, иначе он не успокоится никогда. Тем временем Раса, завернутая в одеяло, тоже затихла для восстановления энергии.
Когда мужчина вернулся, Левинас то ли решила сменить тактику, то ли ее неадекватное состояние естественно перетекло в новую форму, но она уже не буянила. Лежала тихо. Сопела даже не зло - скорее, как-то обиженно. Лицом в диван. Смит хотел поинтересоваться, не тяжело ли ей дышать, но, опасаясь нового припадка, промолчал и решил дождаться развития событий. В конце концов, она точно услышала, как мужчина вошел, и наверняка снова начнет вещать.
-Зачем вы меня сюда притащили? Издеваться, да? - загробным голосом поинтересовалась Левинас.
Мужчина пытался не смеяться, понимая, что теперь уже все может обернуться серьезными проблемами.
-Чтобы помочь, - кратко ответил Эрвин.
-Конечно, конечно... Вы вечно надо мной издеваетесь! Что тогда, что сейчас!
-Что тогда?
-Да! - Левинас хоть и чувствовала, что момент не подходящий, но поток эмоций и слез остановить уже не могла. - Зачем вы отдали меня "родителям"? - последнее она противно перекривляла, попутно снова зажевав одеяло. - Я им к черту не нужна, понятно вам? Могли бы у меня сначала спросить, хочу я к ним или нет! Может, я с вами хотела жить!
В этот моменте повисла дико неловкая тишина, и Раса поняла, что ее лихо занесло на повороте.
-Ну, в см-смысле... чтобы вы меня усыновили, вот! То есть - удочерили...
Эрвин только хмыкнул, давая возможность высказать накопившееся.
-И сейчас тоже! Какого черта, я ведь уже не маленькая девочка, могу сама о себе позаботиться!
-Но ведешь ты себя так, как будто не можешь, - констатировал Эрвин. - Это расценивать как кокетство?
-К-к-какое кокетство? - в этот момент Раса благословила диван, лицом в который она бормотала ответ. Так хоть не видно, насколько девушка покраснела.
-Нет, ну в самом деле! - попыталась возмутиться она, - это же анекдот какой-то! Это уже, ну я не знаю, оскорбление! Какого черта вы завернули меня в одеяло?!
-Чтобы ты не дергалась, не портила имущество и - главное! - не наносила себе увечий.
Девушка притихла.
-Что, мой ответ был настолько исчерпывающим?
Но причина оказалась в другом: Раса отрубилась. Эрвин даже испугался сначала, быстро размотал ее, при этом не забывая придерживать руки - вдруг военная хитрость? Никакого подвоха не было: девушка и правда отключилось, и это даже больше походило на обморок, чем на такой мгновенный сон. Аккуратно переместив безвольное тело в правильное положение и накрыв пледом, Эрвин направился к выходу, чтобы клацнуть свет. У двери обернулся - она лежала недвижимо. Все-таки подвоха не было, но что-то заставило остаться. В конце концов, доктор сказал следить за ее состоянием.
Некоторые пояснения. В первом кусочке она пьяная. Во втором - под действием общего наркоза, к-рый понадобился для зашивания какой-то фейловой раны или же операции типа удаления аппендикса.
Второй кусочек, естессно, хронологически раньше.
Вот интересная, блин, жизня у кого-то хд
П.С. Там есть еще продолжение, но оно пока не написано, ибо я задолбалась и выдохлась слегка
-А потом он подомф-пф... - девушка снова положила лицо на руки, и текст прекратился в какую-то бессвязную ересь. Но при этом переспрашивать было нельзя. Потому что это сопровождалось взрывами ярости и претензий по типу "Даже ты меня не слушаешь!" Однако, трудно было утешать человека, зная из ситуации только, что "он сказал", "он разозлился" и "он подошел". А главное - до сведения Лейлы даже не донесли еще толком, кто же этот загадочный "он". Хотя тут нетрудно было догадаться, скорее всего, - Эрвин. В последнее время много чего интересного произошло между ним и Расой, но ничего такого, что бы подтолкнуло ее на распитие целой бутылки текилы в одиночестве.
Кареглазая тяжело вздохнула и глянула на часы. Нервотрепка длилась уже полтора часа. А учитывая тот факт, что уже перевалило за полночь, и учебу завтра никто не отменял, девушка сама мысленно отменила себе первую пару. По причине оказания первой помощи пациенту с сердечной травмой.
-Ты так печень угробишь, - тихонько пробурчала Лейла, пытаясь сменить тему.
-Ну вот! И сдохну! И ура!
Девушка закатила глаза и нервно подула на челку. Иногда Раса вела себя, будто взбунтовавшийся подросток. И переживать такие моменты было сложно, даже труднее, чем часы молчания и затворничества.
-Не ура, - все так же бесстрастно констатировала младшая. - Я буду грустить. Ты же знаешь. И он тоже.
-Вот он точно не бу-у-удет!
-На, выпей, - на этот раз только что вещавшая о вреде алкоголя будущая медик плеснула текилы в бокал. Пока Раса морщилась от крепкого, отрезала ей и дольку лимона.
-Давай сделаем так. Ты сейчас пойдешь спать, а завтра мы разберемся, что было, и было ли это так страшно?
-Угу, - всхлипнула Левинас и подняла на подругу красные и влажные глаза.
Пока горе-любовница грохотала чем-то в ванной, пытаясь умыться, Лола убирала со стола и примерно предполагала, что же могло произойти. У него другая, и он открыто об этом объявил? Он ее отшил и послал? Они переспали, и он ее послал? Выяснилось, что он - ее брат, а они переспали?
Когда наконец-то всё относительно успокоилось и девушки улеглись, Лейла окончательно осознала, что заснуть ей сегодня не светит. Левинас мало того, что противно храпела, так еще дышала жутким перегаром и всячески посягала на личное пространство подруги, то пиная ее ногами, то пытаясь обнять.
А что же все-таки было?..
-Да я! Да я вас! - даже в такой идиотской ситуации Левинас не могла почему-то назвать его на ты, что еще больше веселило и так не в меру раззадорившегося Эрвина.
-Это вообще! Беспредел! Дайте телефон, я позвоню Лоле, и она меня заберет!
-Ты хоть знаешь, как им пользоваться? - издевался дальше Смит, хохоча. - Он сло-ожный! сенсорный, кнопочек не-ету!
Раса покраснела то ли от смущения, то ли от злости, и дернулась еще более яростно, попутно ударившись головой о подлокотник дивана. Благо, тот был мягкий. Это вызвало еще один приступ хохота у мужчины:
-Вот буйная-то, а! Врач сказал, что тебе нужно лежать спокойно и не дергаться, а то только хуже будет. Или ты хочешь, чтобы рана разошлась снова?
-Я хочу лежать, но у себя дома, понятно вам? У себя! Отвезите меня! Немедленно!
-Так точно, капитан грозная гусеница в одеяле!
Раса просто не могла больше этого терпеть. Нужно было как-то выпустить нарастающий гнев. Этот блондинистый придурок бесил ее так, как, пожалуй, не бесил еще никто на свете. И, собрав все силы своего плохо контролируемого тела, Раса изо всех сил укусила одеяло и зарычала.
Эрвин чуть не подавился хохотом. Он согнулся и затрясся весь, при этом пытаясь сохранять какую-то видимость приличия, чтобы не злить пострадавшую еще больше.
-Все, все, я уже не смеюсь. Успокойся.
-Ага, конечно! Так я и поверила! Вы наверняка оборжали меня уже в глубине! - Девушка замерла на секунду, а затем поняла, что чего-то в ее фразе не хватает и добавила с абсолютно серьезным лицом: - Души!
Эрвин снова прыснул и выскочил из комнаты, понимая, что нужно проветриться и выпить водички, иначе он не успокоится никогда. Тем временем Раса, завернутая в одеяло, тоже затихла для восстановления энергии.
Когда мужчина вернулся, Левинас то ли решила сменить тактику, то ли ее неадекватное состояние естественно перетекло в новую форму, но она уже не буянила. Лежала тихо. Сопела даже не зло - скорее, как-то обиженно. Лицом в диван. Смит хотел поинтересоваться, не тяжело ли ей дышать, но, опасаясь нового припадка, промолчал и решил дождаться развития событий. В конце концов, она точно услышала, как мужчина вошел, и наверняка снова начнет вещать.
-Зачем вы меня сюда притащили? Издеваться, да? - загробным голосом поинтересовалась Левинас.
Мужчина пытался не смеяться, понимая, что теперь уже все может обернуться серьезными проблемами.
-Чтобы помочь, - кратко ответил Эрвин.
-Конечно, конечно... Вы вечно надо мной издеваетесь! Что тогда, что сейчас!
-Что тогда?
-Да! - Левинас хоть и чувствовала, что момент не подходящий, но поток эмоций и слез остановить уже не могла. - Зачем вы отдали меня "родителям"? - последнее она противно перекривляла, попутно снова зажевав одеяло. - Я им к черту не нужна, понятно вам? Могли бы у меня сначала спросить, хочу я к ним или нет! Может, я с вами хотела жить!
В этот моменте повисла дико неловкая тишина, и Раса поняла, что ее лихо занесло на повороте.
-Ну, в см-смысле... чтобы вы меня усыновили, вот! То есть - удочерили...
Эрвин только хмыкнул, давая возможность высказать накопившееся.
-И сейчас тоже! Какого черта, я ведь уже не маленькая девочка, могу сама о себе позаботиться!
-Но ведешь ты себя так, как будто не можешь, - констатировал Эрвин. - Это расценивать как кокетство?
-К-к-какое кокетство? - в этот момент Раса благословила диван, лицом в который она бормотала ответ. Так хоть не видно, насколько девушка покраснела.
-Нет, ну в самом деле! - попыталась возмутиться она, - это же анекдот какой-то! Это уже, ну я не знаю, оскорбление! Какого черта вы завернули меня в одеяло?!
-Чтобы ты не дергалась, не портила имущество и - главное! - не наносила себе увечий.
Девушка притихла.
-Что, мой ответ был настолько исчерпывающим?
Но причина оказалась в другом: Раса отрубилась. Эрвин даже испугался сначала, быстро размотал ее, при этом не забывая придерживать руки - вдруг военная хитрость? Никакого подвоха не было: девушка и правда отключилось, и это даже больше походило на обморок, чем на такой мгновенный сон. Аккуратно переместив безвольное тело в правильное положение и накрыв пледом, Эрвин направился к выходу, чтобы клацнуть свет. У двери обернулся - она лежала недвижимо. Все-таки подвоха не было, но что-то заставило остаться. В конце концов, доктор сказал следить за ее состоянием.
Некоторые пояснения. В первом кусочке она пьяная. Во втором - под действием общего наркоза, к-рый понадобился для зашивания какой-то фейловой раны или же операции типа удаления аппендикса.
Второй кусочек, естессно, хронологически раньше.
Вот интересная, блин, жизня у кого-то хд
П.С. Там есть еще продолжение, но оно пока не написано, ибо я задолбалась и выдохлась слегка
понедельник, 05 мая 2014
Somebody mixed my medecine!..
-Анна у себя? – бархатно поинтересовался Эрнест, обменявшись приветствием-поцелуем с Кирой.
-Да. Только, наверное, уже спит.
-Так рано?
-Ну, в последние пару дней произошло много чего утомительного, - легонько съязвила дама сердца.
-В любом случае, придется разбудить.
-Что-то важное?
-Да так, - махнул рукой парень. – Не очень, но все же.
Вампирша удивленно подняла бровь и хитро глянула на парня, а затем кивнула в сторону двери: мол, иди уже быстрее.
Магичка и правда, похоже, спала, по своей давней традиции укрывшись с головой и выставив ноги для теплорегуляции. Парень фыркнул, узрев эту картину, и подошел ближе, чтобы разбудить. Но подруга услышала. Тяжело вздохнув, она стянула одеяло с лица и хриплым голосом поинтересовалась:
-Что?
Эрнест улыбнулся и решил сразу перейти к делу, предварительно прикрыв дверь. И так понятно, что Анна все расскажет Кире потом, да еще и со своими комментариями – но все же.
-Я по поводу предстоящего бала.
-Ага, - буркнула светлая.
-Эм-м, как бы тебе сказать. В общем, по правилам ты должна прийти не одна. То есть, я имею в виду, подруги не считаются…
Девушка скептически поморщилась, глядя на эти попытки быть вежливым:
-Не парься, граф, - с момента ссоры все же прежние отношения так и не наладились, и девушка часто называла его так, а иногда даже переходила на Вы. – Меня уже пригласили.
На этом Анна довольно прищурилась, даже слегка злорадствуя от легкого удивления, проскочившего по лицу Эрни. Но он удивлялся вовсе не тому факту, что ее вообще пригласили, как подумала злая и обиженная светлая. «Неужели он уже говорил с ней? И она так спокойно на это реагирует? Да еще и согласилась?!» Ситуация требовала прояснения, и парень незамедлительно его получил:
-И кто же?
-Граф Фердинанд.
Эрни моргнул и замер, пытаясь осмыслить услышанное. Проблем прибавилось. Нужно было объяснить явно обидевшейся подруге, что он вовсе не считает, что ее бы никто не пригласил, и как-то растолковать Асмодею, что девушка не сможет пойти именно с ним. А последний будет злиться. Явно.
-Да. Только, наверное, уже спит.
-Так рано?
-Ну, в последние пару дней произошло много чего утомительного, - легонько съязвила дама сердца.
-В любом случае, придется разбудить.
-Что-то важное?
-Да так, - махнул рукой парень. – Не очень, но все же.
Вампирша удивленно подняла бровь и хитро глянула на парня, а затем кивнула в сторону двери: мол, иди уже быстрее.
Магичка и правда, похоже, спала, по своей давней традиции укрывшись с головой и выставив ноги для теплорегуляции. Парень фыркнул, узрев эту картину, и подошел ближе, чтобы разбудить. Но подруга услышала. Тяжело вздохнув, она стянула одеяло с лица и хриплым голосом поинтересовалась:
-Что?
Эрнест улыбнулся и решил сразу перейти к делу, предварительно прикрыв дверь. И так понятно, что Анна все расскажет Кире потом, да еще и со своими комментариями – но все же.
-Я по поводу предстоящего бала.
-Ага, - буркнула светлая.
-Эм-м, как бы тебе сказать. В общем, по правилам ты должна прийти не одна. То есть, я имею в виду, подруги не считаются…
Девушка скептически поморщилась, глядя на эти попытки быть вежливым:
-Не парься, граф, - с момента ссоры все же прежние отношения так и не наладились, и девушка часто называла его так, а иногда даже переходила на Вы. – Меня уже пригласили.
На этом Анна довольно прищурилась, даже слегка злорадствуя от легкого удивления, проскочившего по лицу Эрни. Но он удивлялся вовсе не тому факту, что ее вообще пригласили, как подумала злая и обиженная светлая. «Неужели он уже говорил с ней? И она так спокойно на это реагирует? Да еще и согласилась?!» Ситуация требовала прояснения, и парень незамедлительно его получил:
-И кто же?
-Граф Фердинанд.
Эрни моргнул и замер, пытаясь осмыслить услышанное. Проблем прибавилось. Нужно было объяснить явно обидевшейся подруге, что он вовсе не считает, что ее бы никто не пригласил, и как-то растолковать Асмодею, что девушка не сможет пойти именно с ним. А последний будет злиться. Явно.
воскресенье, 04 мая 2014
Somebody mixed my medecine!..
Не так уж и супертрогательно, но все же.
«Я знаю, что я урод. Я понимаю это вполне ясно и осознанно. Но, не смотря на это, и даже – именно поэтому, - сейчас, находясь на краю отчаяния, перед самым решительным и, возможно, последним шагом в своей жизни, я собираюсь сказать: я люблю Вас.
Это идиотизм. Полный. Вы прекрасны, как божество. Я уродлива. Поверьте: только это странное опьяняющее состояние близкой смерти заставляет меня писать. Моя грудь разрывается. Точно так же, как когда я гляжу на летящие облака или на волнующееся море трав. Точно так же, когда дух вышибает из тела красота этой жизни. Как же я хотела быть красивой. Такой, как жизнь. Переменчивой. Разной. И каждый раз – красивой. Во всем. Красивой в страхе, в гневе и слезах. Красивой в смехе и в дурачестве. Грациозной. Красивой в каждый момент своей жизни. В ничтожестве и в славе. В спокойствии и волнении. Даже в стеснении, в стеснении перед Вами! Хоть это чувство и непереносимо для меня, но оно тем непереносимей, что я понимаю, как я выгляжу. С того момента, как все это началось, я просто пыталась не думать о том, как выгляжу. Не думать – и все.
Пока я не встретила Вас. Как только вы глянули на меня, чувство стыда, дикого и неконтролируемого, пронизало мое сердце. Я оскорбляла Вас, прекрасного, совершенного, идеального, своим существованием. Тем, что находилась рядом, тем, что вы могли на меня смотреть. Я оскорбляла божество своим уродством. И мне хотелось исчезнуть, провалиться в землю, умереть, погибнуть.
Это разъедало меня хуже, чем телесная боль. Отчаяние нарастало. С каждым днем мне становилось все хуже, все невыносимее. Я ловила Ваши взгляды, Ваши слова. С каждым днем я любила все отчаяннее. И отчаяние довело меня до сумасшествия.
Ваша жалость. Ваше сочувствие. Они убивали меня медленно. Я обжигалась, будто бы засовывая руку в костер – но мне было так холодно, что достать ее не было сил. Я травила себя, но пила яд, потому что страшнее погибнуть от этой жажды, чем от такого яда. Я тешила себя надеждами, и они давали мне жизнь. Но нельзя обманываться вечно. Однажды туман мистификаций рассеется, и правда перекроит все по новому образцу. И вот теперь, с ясным и твердым осознанием своей уродливости, я решилась на этот шаг.
Да, я хочу, чтобы Вы запомнили меня и жалели. Чтобы, может, Вам стало даже стыдно или Вы почувствовали вину – но не потому, что я хочу причинить Вам боль, я в принципе не способна на такое! Простите за этот финальный всплеск инфантилизма. Я просто до дрожи хочу, чтобы Вы меня помнили. Хоть в виде урода, тюфяка, безвольной страшной девицы, свалившейся на голову неизвестно откуда. Чтобы Вы помнили. И все. Этого будет достаточно.
Я люблю Вас, Зеленый Лист. И за это я погибну. Только в сказках чудовище возвращает свой прежний, красивый облик. Только в сказках. Мой выход – разве что отдать жизнь. Любовь моя могущественна и нестерпима, как лавина, как потоп.
Хоть как бы мне ни было страшно, я погибну. Я хочу погибнуть. Это – единственный выход, иначе я не представляю, кем стану, кем могу стать…
Прощайте, бессмертный. Предполагаю – да что там, уверена! – что больше не встретимся.
Оставляю Ваш плащ и это дурацкое письмо.
Прощайте. Простите.»
Шеаттхи пару минут сидела в прострации, тупо глядя на листок. Горячие слезы скатывались по щекам и скапывали вниз – на светлые новенькие штаны с узорной вышивкой, подарок Тауриэль. Девушка содрогнулась то ли от холода, то ли от приступа рыданий, отложила лист бумаги и спрятала голову между коленями. Ее собственная жизнь вдруг показалась ей такой хрупкой, бесполезной и глупой, что хотелось рыдать весь день, до заката, чтобы вылить внезапно накатившее цунами боли.
Ей так больно было читать об этих чувствах. Больно понимать, что она не помнила их. И что там не было самого важного, того, что она, только открывая конверт дрожащими руками, ожидала увидеть.
Там не было ее имени.
«Я знаю, что я урод. Я понимаю это вполне ясно и осознанно. Но, не смотря на это, и даже – именно поэтому, - сейчас, находясь на краю отчаяния, перед самым решительным и, возможно, последним шагом в своей жизни, я собираюсь сказать: я люблю Вас.
Это идиотизм. Полный. Вы прекрасны, как божество. Я уродлива. Поверьте: только это странное опьяняющее состояние близкой смерти заставляет меня писать. Моя грудь разрывается. Точно так же, как когда я гляжу на летящие облака или на волнующееся море трав. Точно так же, когда дух вышибает из тела красота этой жизни. Как же я хотела быть красивой. Такой, как жизнь. Переменчивой. Разной. И каждый раз – красивой. Во всем. Красивой в страхе, в гневе и слезах. Красивой в смехе и в дурачестве. Грациозной. Красивой в каждый момент своей жизни. В ничтожестве и в славе. В спокойствии и волнении. Даже в стеснении, в стеснении перед Вами! Хоть это чувство и непереносимо для меня, но оно тем непереносимей, что я понимаю, как я выгляжу. С того момента, как все это началось, я просто пыталась не думать о том, как выгляжу. Не думать – и все.
Пока я не встретила Вас. Как только вы глянули на меня, чувство стыда, дикого и неконтролируемого, пронизало мое сердце. Я оскорбляла Вас, прекрасного, совершенного, идеального, своим существованием. Тем, что находилась рядом, тем, что вы могли на меня смотреть. Я оскорбляла божество своим уродством. И мне хотелось исчезнуть, провалиться в землю, умереть, погибнуть.
Это разъедало меня хуже, чем телесная боль. Отчаяние нарастало. С каждым днем мне становилось все хуже, все невыносимее. Я ловила Ваши взгляды, Ваши слова. С каждым днем я любила все отчаяннее. И отчаяние довело меня до сумасшествия.
Ваша жалость. Ваше сочувствие. Они убивали меня медленно. Я обжигалась, будто бы засовывая руку в костер – но мне было так холодно, что достать ее не было сил. Я травила себя, но пила яд, потому что страшнее погибнуть от этой жажды, чем от такого яда. Я тешила себя надеждами, и они давали мне жизнь. Но нельзя обманываться вечно. Однажды туман мистификаций рассеется, и правда перекроит все по новому образцу. И вот теперь, с ясным и твердым осознанием своей уродливости, я решилась на этот шаг.
Да, я хочу, чтобы Вы запомнили меня и жалели. Чтобы, может, Вам стало даже стыдно или Вы почувствовали вину – но не потому, что я хочу причинить Вам боль, я в принципе не способна на такое! Простите за этот финальный всплеск инфантилизма. Я просто до дрожи хочу, чтобы Вы меня помнили. Хоть в виде урода, тюфяка, безвольной страшной девицы, свалившейся на голову неизвестно откуда. Чтобы Вы помнили. И все. Этого будет достаточно.
Я люблю Вас, Зеленый Лист. И за это я погибну. Только в сказках чудовище возвращает свой прежний, красивый облик. Только в сказках. Мой выход – разве что отдать жизнь. Любовь моя могущественна и нестерпима, как лавина, как потоп.
Хоть как бы мне ни было страшно, я погибну. Я хочу погибнуть. Это – единственный выход, иначе я не представляю, кем стану, кем могу стать…
Прощайте, бессмертный. Предполагаю – да что там, уверена! – что больше не встретимся.
Оставляю Ваш плащ и это дурацкое письмо.
Прощайте. Простите.»
Шеаттхи пару минут сидела в прострации, тупо глядя на листок. Горячие слезы скатывались по щекам и скапывали вниз – на светлые новенькие штаны с узорной вышивкой, подарок Тауриэль. Девушка содрогнулась то ли от холода, то ли от приступа рыданий, отложила лист бумаги и спрятала голову между коленями. Ее собственная жизнь вдруг показалась ей такой хрупкой, бесполезной и глупой, что хотелось рыдать весь день, до заката, чтобы вылить внезапно накатившее цунами боли.
Ей так больно было читать об этих чувствах. Больно понимать, что она не помнила их. И что там не было самого важного, того, что она, только открывая конверт дрожащими руками, ожидала увидеть.
Там не было ее имени.