Somebody mixed my medecine!..
Мы легли на дно, мы зажгли огни...
Во Вселенной только мы одни!
Это было обидно. Обидно и так по-дурацки, что Баттерсу даже разрыдаться захотелось. Вот просто сесть на мокрый асфальт и начать скулить и плакать. Собственно, ему хотелось это сделать где-то начиная с момента своего рождения, и с каждой секундой желание становилось все непереносимей.
Вырвать. Выблевать. Как комок крови при пробитых легких. Вырвать и погибнуть. В луже и в грязи.
Затем он почему-то подумал, что мало кто из его сверстников так бы переживал по поводу порванных кедов. Ну еще бы. Просто сказать об этом родителям. Ну максимум - накричат. Ну или побьют. Но потом же новые купят, все-таки... Наверное.
Иногда ему казалось: зря они это все. Этот побег, эти скитания, это... все.
Вот теперь и кедов больше нет, ходить не в чем. И денег тоже, в общем-то. Разве что-то продать из другой одежды. В принципе, без толстовки можно как-то прожить - кажется, был один свитер - а вот без обуви плохо будет. Тем более, учитывая эту чертову слякотную сопливую погоду. Такую же сопливую, как и он.
Баттерс шмыгнул носом, поднялся и посмотрел на разорванный до средины кед на левой ноге: верхняя часть просто оторвалась от подошвы. Пришлось идти так. Люди оглядывались, и каждый раз от этого ему казалось, будто он на допросе, и следователь светит лампой прямо в лицо. И от этого выедало глаза. Невыносимо. Невыносимо.
Когда он зашел, Райны не было. Хоть здесь повезло. Не хотел он ей таким показываться. Сбросив злополучную обувь, он проследовал в комнату и рухнул на пружинную койку без сил. Промелькнула мысль, от которой он не мог спать последние две недели - а вдруг она все-таки его бросила? Она сильная, она сражается, она выстоит! А он - не может. Физически не может... даже рот открыть, чтобы сказать что-то. И это вызывало ощущение, будто кипятка запускали под кожу.
Но усталость измотанного тела взяла свое.
Когда он очнулся ото сна, больше похожего на беспамятство, уже серело. Возле небольшого окна, скорчившись, чтобы не включать свет, сидела Райна. Когда Баттерс присмотрелся, то понял: она что-то шьет, но различить было сложно. В любом случае, Хейфиц заметила как-то, что парень проснулся, и обернулась:
-О! Я тут... рукодельничаю, хе-хе.
На секунду ему показалось, что она ощущала себя как-то неловко. Но затем волна неловкости затопила Баттерса: она где-то достала цыганскую иглу, нитки и зашивала его порванный кед. Тугой комок собрался где-то в районе кадыка и никак не желал проглатываться. Он так и сидел молча, медитативно наблюдая, как она шила.
Парень не знал, был ли это знак судьбы, ее издевка или просто совпадение, но зашивала она почему-то разноцветными нитками. Сначала красными, которые закончились, затем желтыми, а после - зелеными. Ниток уходило очень много, похоже больше было не на сшивание, а вышивку гладью, так густо и монотонно упорная Хейфиц накладывала стежки. Наперстка не было. Каждый раз она проталкивала иглу с огромным трудом, упираясь ею в подоконник, иногда обувь соскальзывала, и она могла зарядить себе по пальцам, пару раз укололась. Но, казалось, это совершенно не волновало ее.
-Ну вот, - удовлетворенно провозгласила девушка. - Пока так походишь, Лео, а там что-то придумаем, ок?
-Ок, - пролепетал Баттерс, чувствуя, как во второй раз за сегодня хотелось расплакаться. Она не называла его "Баттерс". Только по имени, или - иногда, в состоянии ярости - по фамилии. Но по кличке - никогда. Не смотря на то, что даже он сам себя так мысленно называл.
High heels off, I'm feeling alive!..
Надеть фрак, выйти и врезать им всем так, чтобы они корчились от того непонятного, разрывающего ощущения. Но его боль вполне предметна. Может, этим ему и проще. Им - нет. Они высокодуховны, их колбасит от катарсиса.
Его же - он разрывающих страхов. Так и не ушли. Так и не уйдут.
Наверное, не было бы их и того удара по голове - не было бы его нынешнего.
Гениального пианиста Леопольда Стотча. Человека, который чувствует ритм так же хорошо, как и свое сердцебиение. Человека, который слышит и различает мелодию среди тысяч наслоений и аранжировок так же просто, как если бы это был незатейливый мотив для одного голоса. Человека, который может подобрать гармонию, ни разу не сыграв песни. Он просто смотрит на ноты партии, и аккорды сами начинают звучать у него в голове. Музыка живет в нем. Нескончаемый поток саундтреков, мелодий, обрывков классических концертов, человеческих интонаций, звуков животных, всяческих беспредметных шорохов - все это держится чуть ли не в оперативной памяти, и там постоянно протекает процесс созидания. Это помогает абстрагироваться от мира, который как пугал его десять лет назад, так и продолжает пугать до сих пор. И это позволяет начать писать партию для второй руки, впервые в жизни взглянув на песню. Парень усмехается: как все просто... с музыкой. И как невыносимо сложно с людьми.
До сих пор невыносимо жутко выходить на сцену, представать перед сотнями, сотнями людей. Что будет, если они начнут смеяться над ним? Пусть все твердят, что он неподражаем, что он гениален - что будет, если он хоть раз допустит ошибку, и все снова начнут смеяться над ним? Нет, он не умрет от разрыва сердца. Будет хуже. Будет в сотни раз хуже. Ощущать каждую секунду по силе боли что-то подобное разрыву сердца, но не умирать при этом.
И поэтому он играет за ширмой. Пусть это глупо, пусть все знают, кто на сцене, кто играет - но они хотя бы его не видят.
Он хотя бы может вскочить и убежать за кулисы, если ошибется.
Каждый выход на сцену - это превозмогание себя. Переступание через себя. Леопольд любит записывать песни на студии, когда он может остаться совершенно один, он любит репетировать в пустом зале, но ненавидит вот так - на публику. Никто не знает, насколько это невыносимо, насколько он себя плохо контролирует в такие моменты. И только невероятная техника тела, что-то, связанное с чувствами не напрямую, помогает ему как-то играть каждый раз.
Стотч подумывал даже о том, чтобы пить перед выступлениями - может, хоть тогда его не будет так трясти.
Но затем приходило какое-то невероятно ясное осознание: если он не выдержит и подсядет на алкоголь или наркотики, то все то, что она делала для него, будет так напрасно. Все потраченные силы ее... кремниевой души.
И он держится. Выражая свою боль в мелодиях, за которые тысячи людей платят сотни долларов, чтобы услышать еще раз. Историю его непрекращающейся боли и страха. Отчего-то людям это всегда интересно, всегда интересно было смотреть на казнь. Как будто так полнее ощущаешь, что живой.
Стотч ударяет по клавишам, извлекая какой-то мажорный аккорд, и летит в безумно скоростном пассаже. Горстке людей на планете даны такие способности, но зато... с ними не происходит того, что происходит с ним.
По сути, внешне, ему жаловаться нечего. Но внутри этой оболочки во фраке от Валентино разваливается на куски изорванная, израненная душа. В этом секрет. Вот и весь трюк: он научился выплевывать ее ошметки наружу, но только никто этого не видит.
И тот-кто-перестал-называть-себя-Баттерс, сцепив зубы каждый раз выходит на сцену, садится перед бешено дорогим роялем, прячась за бешено дорогой ширмой и надеется, что она услышит и разгадает эту хитрость.
я безнадежно обожаю хэппиэнды сопливые, дааа.
И я криво умею резать арты. И я знаю, что это не он. Но пофиг. В голове моей он выглядит именно так.
Во Вселенной только мы одни!
Это было обидно. Обидно и так по-дурацки, что Баттерсу даже разрыдаться захотелось. Вот просто сесть на мокрый асфальт и начать скулить и плакать. Собственно, ему хотелось это сделать где-то начиная с момента своего рождения, и с каждой секундой желание становилось все непереносимей.
Вырвать. Выблевать. Как комок крови при пробитых легких. Вырвать и погибнуть. В луже и в грязи.
Затем он почему-то подумал, что мало кто из его сверстников так бы переживал по поводу порванных кедов. Ну еще бы. Просто сказать об этом родителям. Ну максимум - накричат. Ну или побьют. Но потом же новые купят, все-таки... Наверное.
Иногда ему казалось: зря они это все. Этот побег, эти скитания, это... все.
Вот теперь и кедов больше нет, ходить не в чем. И денег тоже, в общем-то. Разве что-то продать из другой одежды. В принципе, без толстовки можно как-то прожить - кажется, был один свитер - а вот без обуви плохо будет. Тем более, учитывая эту чертову слякотную сопливую погоду. Такую же сопливую, как и он.
Баттерс шмыгнул носом, поднялся и посмотрел на разорванный до средины кед на левой ноге: верхняя часть просто оторвалась от подошвы. Пришлось идти так. Люди оглядывались, и каждый раз от этого ему казалось, будто он на допросе, и следователь светит лампой прямо в лицо. И от этого выедало глаза. Невыносимо. Невыносимо.
Когда он зашел, Райны не было. Хоть здесь повезло. Не хотел он ей таким показываться. Сбросив злополучную обувь, он проследовал в комнату и рухнул на пружинную койку без сил. Промелькнула мысль, от которой он не мог спать последние две недели - а вдруг она все-таки его бросила? Она сильная, она сражается, она выстоит! А он - не может. Физически не может... даже рот открыть, чтобы сказать что-то. И это вызывало ощущение, будто кипятка запускали под кожу.
Но усталость измотанного тела взяла свое.
Когда он очнулся ото сна, больше похожего на беспамятство, уже серело. Возле небольшого окна, скорчившись, чтобы не включать свет, сидела Райна. Когда Баттерс присмотрелся, то понял: она что-то шьет, но различить было сложно. В любом случае, Хейфиц заметила как-то, что парень проснулся, и обернулась:
-О! Я тут... рукодельничаю, хе-хе.
На секунду ему показалось, что она ощущала себя как-то неловко. Но затем волна неловкости затопила Баттерса: она где-то достала цыганскую иглу, нитки и зашивала его порванный кед. Тугой комок собрался где-то в районе кадыка и никак не желал проглатываться. Он так и сидел молча, медитативно наблюдая, как она шила.
Парень не знал, был ли это знак судьбы, ее издевка или просто совпадение, но зашивала она почему-то разноцветными нитками. Сначала красными, которые закончились, затем желтыми, а после - зелеными. Ниток уходило очень много, похоже больше было не на сшивание, а вышивку гладью, так густо и монотонно упорная Хейфиц накладывала стежки. Наперстка не было. Каждый раз она проталкивала иглу с огромным трудом, упираясь ею в подоконник, иногда обувь соскальзывала, и она могла зарядить себе по пальцам, пару раз укололась. Но, казалось, это совершенно не волновало ее.
-Ну вот, - удовлетворенно провозгласила девушка. - Пока так походишь, Лео, а там что-то придумаем, ок?
-Ок, - пролепетал Баттерс, чувствуя, как во второй раз за сегодня хотелось расплакаться. Она не называла его "Баттерс". Только по имени, или - иногда, в состоянии ярости - по фамилии. Но по кличке - никогда. Не смотря на то, что даже он сам себя так мысленно называл.
High heels off, I'm feeling alive!..
Надеть фрак, выйти и врезать им всем так, чтобы они корчились от того непонятного, разрывающего ощущения. Но его боль вполне предметна. Может, этим ему и проще. Им - нет. Они высокодуховны, их колбасит от катарсиса.
Его же - он разрывающих страхов. Так и не ушли. Так и не уйдут.
Наверное, не было бы их и того удара по голове - не было бы его нынешнего.
Гениального пианиста Леопольда Стотча. Человека, который чувствует ритм так же хорошо, как и свое сердцебиение. Человека, который слышит и различает мелодию среди тысяч наслоений и аранжировок так же просто, как если бы это был незатейливый мотив для одного голоса. Человека, который может подобрать гармонию, ни разу не сыграв песни. Он просто смотрит на ноты партии, и аккорды сами начинают звучать у него в голове. Музыка живет в нем. Нескончаемый поток саундтреков, мелодий, обрывков классических концертов, человеческих интонаций, звуков животных, всяческих беспредметных шорохов - все это держится чуть ли не в оперативной памяти, и там постоянно протекает процесс созидания. Это помогает абстрагироваться от мира, который как пугал его десять лет назад, так и продолжает пугать до сих пор. И это позволяет начать писать партию для второй руки, впервые в жизни взглянув на песню. Парень усмехается: как все просто... с музыкой. И как невыносимо сложно с людьми.
До сих пор невыносимо жутко выходить на сцену, представать перед сотнями, сотнями людей. Что будет, если они начнут смеяться над ним? Пусть все твердят, что он неподражаем, что он гениален - что будет, если он хоть раз допустит ошибку, и все снова начнут смеяться над ним? Нет, он не умрет от разрыва сердца. Будет хуже. Будет в сотни раз хуже. Ощущать каждую секунду по силе боли что-то подобное разрыву сердца, но не умирать при этом.
И поэтому он играет за ширмой. Пусть это глупо, пусть все знают, кто на сцене, кто играет - но они хотя бы его не видят.
Он хотя бы может вскочить и убежать за кулисы, если ошибется.
Каждый выход на сцену - это превозмогание себя. Переступание через себя. Леопольд любит записывать песни на студии, когда он может остаться совершенно один, он любит репетировать в пустом зале, но ненавидит вот так - на публику. Никто не знает, насколько это невыносимо, насколько он себя плохо контролирует в такие моменты. И только невероятная техника тела, что-то, связанное с чувствами не напрямую, помогает ему как-то играть каждый раз.
Стотч подумывал даже о том, чтобы пить перед выступлениями - может, хоть тогда его не будет так трясти.
Но затем приходило какое-то невероятно ясное осознание: если он не выдержит и подсядет на алкоголь или наркотики, то все то, что она делала для него, будет так напрасно. Все потраченные силы ее... кремниевой души.
И он держится. Выражая свою боль в мелодиях, за которые тысячи людей платят сотни долларов, чтобы услышать еще раз. Историю его непрекращающейся боли и страха. Отчего-то людям это всегда интересно, всегда интересно было смотреть на казнь. Как будто так полнее ощущаешь, что живой.
Стотч ударяет по клавишам, извлекая какой-то мажорный аккорд, и летит в безумно скоростном пассаже. Горстке людей на планете даны такие способности, но зато... с ними не происходит того, что происходит с ним.
По сути, внешне, ему жаловаться нечего. Но внутри этой оболочки во фраке от Валентино разваливается на куски изорванная, израненная душа. В этом секрет. Вот и весь трюк: он научился выплевывать ее ошметки наружу, но только никто этого не видит.
И тот-кто-перестал-называть-себя-Баттерс, сцепив зубы каждый раз выходит на сцену, садится перед бешено дорогим роялем, прячась за бешено дорогой ширмой и надеется, что она услышит и разгадает эту хитрость.
я безнадежно обожаю хэппиэнды сопливые, дааа.
И я криво умею резать арты. И я знаю, что это не он. Но пофиг. В голове моей он выглядит именно так.