Шамсин выпрямилась и огляделась. Широкая арена беспорядочно и бессистемно гудела. Девушка сделала шаг – удалось! Затем ещё и еще. На четвертом железо больно впилось в лодыжку лево ноги, звонко натянулась цепь. Шамс обернулась: колышек вбит в землю. Маленький, ничего не значащий колышек. С громоподобным грохотом открылась решетка. Какой-то чиновник начал что-то зачитывать, объявлять. Шамсин собрала в кулак волю, всю силу, всю интуицию. Она знала, кто придет оттуда. Царской поступью, мерно и медленно, мягко ступая мощными лапами, показался огромный тигр. Вся кровь и вся смелость, казалось, собрались в один комок чуть ниже грудины и запеклись там, затвердели. Становилось больно. Ощущения обострялись. Браслет цепи казался обжигающим. Цвета обобщались, но обострялись. Приговор закончили, толпа взорвалась улюлюканьем и воплями. Шамсин не была гладиатором, не обладала выдержкой, и у неё не хватало отчаяния или хладнокровия, чтобы молча смотреть. Их со зверем разделяло метров пятьдесят, но она не выдержала, шумно ударила крыльями и взмыла на высоту, которую позволяла цепь. Тигр среагировал молниеносно – ринулся на неё. Шамсин чувствовала, как немеют от ужаса ноги, как слабеют крылья. Но человек, измерявший длину цепи, то ли пожалел, то ли поиздевался. Её хватало ровно настолько, что Шамсин чувствовала, как тигр щекочет усами её ступню. Не видя ничего на свете, она стала истерично хлопать крыльями, поднимая тучи песка и пыли. Железный браслет только больно ударялся о подъем, но цепь не поддавалась. Тигр злился, рычал. Глазами, полными песка и слез, Шамс едва могла различать, как он пригнулся, осел на лапы. «Будет прыгать» - пролетела в голове мысль. Как же она, как же он об этом не подумала, что зверь может прыгнуть!
Она знала, что не справится. Что никак не вывернется. Что будет больно. Больно, страшно и мучительно. Что она будет ныть и просить о пощаде. Что арена будет хохотать и улюлюкать. Что никто не придёт. Что это конец.
Но при этом она так же знала, с каким-то триумфальным нарастающим упорством знала, что будет биться и метаться до последнего. Что даже с разорванным горлом, с разорванными руками она будет хвататься за жизнь. А жизнь будет её сбрасывать, раздражённо сбрасывать, и Шамсин остается только скрести ногтями по борту лодки…
В облаке поднятой пыли уже нельзя было различить ничего. Только шевелящаяся тень внизу – её смерть. Мир переставал быть конкретным, смывался, стирался до шевелящихся форм. Глаза невероятно жгли, их застилали слезы, терпеть было невыносимо – приходилось постоянно моргать. Махи крыльями становились все более редкими и более слабыми. Она уже не могла держаться на одной высоте, а каждый раз в промежутке между взмахом проваливалась немного вниз. И вот, пришло ощущение, что этот взмах – последний. Собрав все силы, всю веру, всю память, всю надежду и страх, Шамс ударила крыльями, но ничего. Цепь так и осталась на месте. Силы ушли, рассеялись, будто песок. Она уже едва чувствовала, как рухнула на арену, как неприятно хрустнуло заломленное крыло.
«Какая глупая бессмысленная смерть. И не в воздухе… на песке, в пыли, в…» Рык зверя.

Веки будто разрезают ножом – так медленно и мучительно приходит свет. Мечутся тени. Мечется тело. Много влаги – в глаза, в глазах. Много боли – везде, будто плаваешь в ней, будто тонешь в ней. И рык. Тот же самый рык.

P.S. Художественная ценность этой, *ть, херни, равна нулю.